О свободе: четыре песни о заботе и принуждении - Мэгги Нельсон

(«Однажды я потеряла сознание, но всякий раз просыпалась с порезами и следами от веревки на шее») и практически смертельных доз насильно скормленных наркотиков, Ильяна не удовлетворена. В итоге она требует игр с пистолетом. И ей недостаточно ни того, что сантехник держит ее половые губы открытыми с помощью прищепок и ебет своим кольтом, ни того, что он выебывает ее пистолетом в зад, а затем заставляет пососать его («Солоноватый на вкус», – докладывает она). Она не хочет чувствовать себя «как убитой»; она хочет, чтобы сантехник ее убил. Когда он отказывает, она злится на него за то, что тот ее подвел, и берет дело в свои руки. «Я сделаю пистолету такой минет, который сантехник не забудет никогда», – говорит она, а затем осоловело засовывает пистолет себе в рот и спускает курок. Она писается, но остается жива; сантехник, как оказалось, не стал его заряжать.

Миллер хорошо осознавала двойные стандарты, которые встречаются в литературе такого рода. В ходе интервью 1998 года корреспондентка говорит ей: «Честно признаюсь, никогда не читала настолько пугающих сцен секса. Я читала книгу, лежа в кровати с парнем, охала, цокала и причитала: „Боже, о Боже!“ – а когда он спросил, что я читаю, то даже не смогла ему ответить. У меня просто не было слов». Миллер отвечает: «Ну, реакция на такого рода литературу сильно зависит от пола. Люди легко проглатывают ее, когда она написана мужчинами, и даже считают их крутыми. Отважными. Если ты мужчина, это смело; если женщина – отвратительно». Но Миллер не хватает простой рокировки, превращающей жалкое в крутое или смелое. Ее интересует то, как стремление к уничтожению – быть «покрытой коркой и кровью, запекшимся дерьмом, рвотой, соплями и грязью», быть разбитой, выебанной, но всё еще не мертвой – связано с духовными поисками «части чего-то, что больше суммы его частей». «Какими бы извращенными и запутанными дебрями она ни шла, в своих отношениях с сантехником [Ильяна] ищет собственное искаженное счастье», – говорит Миллер корреспондентке (на что та отвечает: «Боже милостивый»). Не моргнув глазом, Миллер продолжает: «Или силу, а может, чувство принадлежности, а не замкнутости в монаде самой себя. В ее отношениях с сантехником мы не можем отрицать одного: каждый знает, чего хочет другой. Не так уж много людей в ее жизни уделяли ей столько внимания… Я верю – как, надеюсь, верят и читатели, – что для Ильяны за всем, что она делает, включая самые ужасные вещи, таится тяга к искуплению».

Я верю в это, потому что «Как убитая» заставляет меня в это поверить. Какое бы освобождение ни скрывали страницы книги, оно заключено не в успехе или провале ильяниных поисков (она, к слову, выжила – чего, к сожалению, не скажешь о Миллер, умершей от сердечного приступа в возрасте сорока одного года и оставившей после себя только роман «Как убитая»). Оно скрыто в шутливой дерзости Миллер, когда та исследует ужасающее и восхитительное сходство между поиском искупления, понимания и признания; болью межпоколенческой травмы; и тягой к самоуничтожению. А еще освобождение скрыто в том, как настойчиво Миллер следует за этим сходством по самым мутным водам, осмелившись написать то, о чем другие могут сказать лишь «У меня просто не было слов» (я почувствовала себя схожим образом, пока перепечатывала некоторые из приведенных пассажей).

Повторюсь, не все трансгрессии равны: видит Бог, если что-то тяжело читать или смотреть, это вовсе не означает, что оно в сущности стоит потраченного времени. Но в данном случае звуки кажутся мне живыми и новыми. Или не совсем новыми, как намекает Ильяна в пунктуации своего финального монолога о пребывании «как убитой» – состоянии, в котором в самые темные времена «в тебе всё еще есть вдохновенное и не сдающееся насилие»: «И голоса вечно, восхитительно страдающих женщин взлетели ввысь, эхом отдаваясь вверх и сквозь мои слова». И не так уж важно, с сарказмом ли Ильяна/Миллер относится к этому хору женщин: они продолжают петь несмотря ни на что.

ПЕРЕСЕЧЕНИЕ – ЧТОБЫ НАСЛАЖДАТЬСЯ НАРКОТИКОМ, НУЖНО НАСЛАЖДАТЬСЯ СОБСТВЕННОЙ СУБЪЕКТНОСТЬЮ – ЛЮБЛЮ УЖАСАТЬ ЛЮДЕЙ – РЕАБИЛИТАЦИЯ ЗАВИСИМОСТИ – БЛОНДИНЫ – РАБОТА С ЛОВУШКОЙ – НЕЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ЛЮДИ – ОТРЕЧЕНИЕ

Интонация Миллер насмешливая, но драматичная; если же вы ищете откровенную сатиру, построенную на диаграмме Венна из секса, наркотиков, презрения и освобождения, то лучшей книги, чем классический роман Айрис Оуэнс «После Клода», опубликованный в 1973 году, шесть лет спустя после Лета любви, не найти. Первые две трети «После Клода» посвящены едкой рассказчице по имени Гарриет, которая хлещет вино с транквилизаторами, выкидывает социопатические номера и бросается остротами и оскорблениями в своего французского любовника Клода, который пытается выгнать ее из своей квартиры в Гринвич-Виллидж. Действие последней трети переносится в отель «Челси», где Клод наконец-то избавляется от Гарриет. «Можно ли быть более далекой от человеческого праздника, более исключенной из него?» – спрашивает себя обдолбанная Гарриет, проснувшись на «тонком, клочковатом матрасе, покалечившем [ее] на всю жизнь». В конечном счете Гарриет, шатаясь, проходит в соседнюю комнату, где начинающий лидер культа по имени Роджер в стиле Мэнсона заправляет гаремом из обкуренных женщин, которые борются за его внимание, играют на бонго и смотрят на помехи в телевизоре.

Острая на язык, Оуэнс запросто могла бы распотрошить такую фигуру, как Роджер – «преждевременно лысеющего, мягкокожего, с бледненькими глазками, похожего на зародыш», одетого в одни лишь «„левайсы“, держащиеся на бедрах на широком серебряном ремне с пряжкой», который то читает проповеди о том, что нужно «просто отпустить», то по-садистски заигрывает с фаворитизмом и манипуляцией (вам наверняка такие встречались). Но вместо того, чтобы разоблачить его и дать Гарриет возможность выйти из ситуации умудренной, Оуэнс изображает свою героиню как одновременно раскусившую его и нуждающуюся в нем настолько, что это вызывает жалость. В своем вступлении к переизданию «После Клода» Эмили Прагер, бывшая подруга Айрис, пишет, что они были полностью солидарны относительно такого принципиального сочетания: «Ничто не согревает сердце умной девчонки так, как улыбка на лице садиста».

В финальной сцене романа Роджер просит Гарриет раздеться и довести себя до оргазма перед группой людей: «А теперь, Гарриет, я хочу, чтобы ты наблюдала, как твое тело становится одной сплошной массой чувств… Как оно освобождается от убийственной расчлененности. Становится единством – простым, трепещущим облаком чувств. Давай же, поиграй с ним, разбереди его, покажи ему любовь. Моя прекрасная, свободная, смелая девочка, я так счастлив наблюдать за тем, как ты делаешь себя счастливой… Открой же глаза,